Латинские надписи появляются в Испании в конце III в. до н. э. Не так давно обнаруженное граффити, оставленное одним из легионеров П. Корнелия Сципиона на стене римской постройки в Тарраконе, является ныне самой древней латинской надписью на территории Пиренейского полуострова¹. Эта находка является удачным символом, позволяющим провести параллель между римским завоеванием и началом романизации испанских провинций. С увеличением числа солдат, должностных лиц, торговцев, колонистов происходит расширение сферы использования латыни в провинции. Об успехах этого процесса позволяет судить количественный рост эпиграфических находок, относящихся к II—I вв. до н. э. К их числу относятся постановления сената и декреты наместников провинций, тексты муниципальных законов, надписи религиозного и военного характера, посвящения, граффити, хозяйственные и административные документы. На первых порах большинство этих надписей были оставлены природными носителями языка, римским населением Испании, которое на новой родине продолжало вести привычный им стиль жизни, важной частью которого был эпиграфический габитус. Приблизительно в конце II в. до н. э. в Испании появляются латинские надписи, сделанные местным населением.

Одной из разновидностей провинциальных эпиграфических находок являются официальные документы, составленные от имени власти на языке, носителем которой эта власть являлась. Тексты принадлежавших ей распоряжений, декретов и законов гравировались на бронзовых таблицах и помещались в храмах и других общественных местах, где документ могло увидеть максимальное количество народа. В Италии и на эллинистическом Востоке эта практика экспонирования органично продолжает древнюю эпиграфическую традицию, соответствующую публичному характеру классической античной культуры и республиканскому типу политического устройства. Хотя на юге Испании несколько лет назад была сделана находка финикийской надписи на свинцовой пластине, эпиграфическая традиция не была характерна для местной культуры и возникла лишь с римским завоеванием. Самой ранней и наиболее известной римской публичной надписью из Испании является декрет Л. Эмилия Павла из Оба, который датируется 188 г. до н. э.² В тексте декрета римский наместник объявляет свое решение по поводу вынесенного на его рассмотрение дела о гражданах с. 453 Гасты и укрывшихся в Ласкутанской башне беглых рабах. Последние объявлялись свободными и получали в собственность ту землю, которой они владели к моменту издания декрета. Решение наместника, выгравированное по римскому обычаю на бронзовой таблице и помещенное на стене публичного здания, создавало не только в собственном смысле юридический прецедент, но и визуальный символ, воздействие которого сопоставимо с воздействием опубликованной таким образом конституционный нормы³.

Под римским культурным влиянием возникает местная эпиграфическая традиция Центральной Испании. Примерно с окончания II в. до н. э. у кельтиберов появляются первые надписи, предназначенные для публичного экспонирования. Свидетельством этой публичной функции на сохранившихся до настоящего времени документах служат отверстия для гвоздей, которыми таблицы крепились на стену. Примером подобной находки может являться таблица с надписью из Боторриты, древней Контребии. Она была обнаружена археологами в 1970 г. и представляет собой самый крупный из известных до настоящего времени кельтиберских текстов. Надпись на бронзовой таблице распадается на две части и состоит из 20 строчек и 173 слов⁴. Текст до сих пор полностью не расшифрован. По некоторым предположениям, он представляет собой закон, регулирующий условия аренды священного участка при храме⁵. Таблица была найдена археологами на руинах общественного здания, в крытом портике которого она была выставлена в эпоху, предшествующую разрушению города в ходе Серториевой войны. Несколько лет назад на том же месте были обнаружены еще две таблицы с кельтиберскими письменами⁶. Однако подлинной сенсацией стала находка в Боторрите латинской таблицы, знаменитой tabula Contrebiensis. Надпись представляет собой текст судебной формулы, вынесенной римским наместником Г. Валерием Флакком по поводу тяжбы двух испанских общин⁷. Она датируется 87 г. до н. э. и, следовательно, относится к той же эпохе, что и три кельтиберские таблицы. Хотя точное местоположение этой находки неизвестно, вполне вероятно, что она была выставлена на стене того же здания, что и три предыдущие таблицы.

Столь тесное одновременное соседство четырех надписей, три из которых были сделаны на местном языке иберийскими знаками, а с. 454четвертая на латыни, представляет собой интересный культурный феномен и своего рода загадку. Все вывешенные на стене надписи имели публичный характер и, следовательно, предназначались для внимания широких слоев местного населения. Тем не менее, эта публичность в каждом случае проявляется по-разному, и это происходит ввиду различия в способе восприятия каждого из документов. В трех кельтиберских экземплярах язык текста и знаки письменности были понятны для значительной части населения города, нормативное содержание по крайней мере одного из документов предполагало необходимость периодического к нему обращения. Что же касается латинского языка и письменности другого документа, то следует предположить, что в глубине провинции, где практически отсутствовал сколь-нибудь романизированный культурный слой, надпись была совершенно непонятна для большей части населения города. Невозможность прочтения надписи смягчалась общим декларативным содержанием документа, который не создает правовых последствий, ощутимых для контребийцев. Оба обстоятельства умножают число загадок tabula Contrebiensis⁸. Если большинство горожан не испытывало необходимости в прочтении надписи, а в случае появления таковой не имело соответствующих навыков, то каким же образом мог проявиться общественный характер надписи и каков культурный контекст, связанный с ее появлением?

Проблема восприятия публичных надписей эпохи античности уже давно привлекала к себе интерес широкого круга исследователей и породила обширную литературу⁹. Существующие на сегодняшний момент интерпретации античных публичных текстов неоднородны. Весьма распространенная точка зрения рассматривает античные надписи в качестве аналога современной системы информационной коммуникации и, соответственно, придает обычаю гравировки текста то же значение, которое мы придаем сегодня практике публикации текста закона для его более эффективного распространения, использования и сохранения. С точки зрения авторов, работающих в данном направлении, сущностью античного документа становится его смысловое содержание, а форме или фону надписи не придается особого значения. Гравирование на бронзовой таблице являлось лишь средством создания возможности долговременного хранения и экспонирования текста. Вследствие публичного характера надписи каждое заинтересованное лицо могло в любой момент получить доступ к ее тексту, чтобы самостоятельно прочесть его или даже сделать с него с. 455 собственный список¹⁰. С целью более полного ознакомления граждан в провинциях тексты официальных распоряжений иногда переводились на местные языки, прежде всего на греческий. При этом переводчики стремились сохранять все характерные для юридического документа стилистические обороты, чтобы текст дошел до читателей с минимальными искажениями.

Оппоненты данной точки зрения предостерегали ее последователей от поверхностных аналогий с современными практиками и связанных с подобной модернизацией ошибочных суждений¹¹. Критикуя представление об античных публичных надписях как о публикациях текстов законов, они указывали на проблематичность прочтения выгравированных на бронзе документов. Этому препятствовали недостаток освещения в зданиях, где хранились таблицы, окисление бронзы, но более всего внешние характеристики таблицы и правила гравировки на ней текста. Так, закон о вымогательствах, т. н. tabula Bembina, найденная в Урбино в северной Италии, был выгравирован на бронзовой таблице шириной примерно 2 метра. Каждая строчка надписи содержит около 440 букв, плотно лепящихся одна к другой. Интервалы между словами и предложениями отсутствуют, отдельные параграфы закона совершенно не обозначены, частые сокращения и формальный казуистический язык текста превращают его чтение в суровое испытание. Tabula Heracleensis из Гераклеи в южной Италии представляет собой муниципальный закон, выгравированный на таблице высотой в 1,85 метра. Это обстоятельство предполагает необходимость использования лестницы для подробного ознакомления с полным текстом закона. Хотя буквы строятся менее плотно, а текст разбит на параграфы, однако в задачи граверов явно не входило облегчить его прочтение возможными зрителями¹².

Альтернативная интерпретация акцентировала внимание на особой роли материального носителя надписи. Античные источники проводят различие между деревянными и бронзовыми таблицами, между тем, хранятся ли выгравированные на них документы в частном жилище, храме или экспонируются публично. Выставленные на всеобщее обозрение таблицы являлись не только текстом, но и символом, выполняющим определенную визуальную функцию. Посредством таблицы, на которой он был выгравирован, закон или декрет наместника провинции обретал собственную материальную сущность. В качестве инструмента воздействия на сознание граждан ее постоянное присутствие в поле зрения было столь же эффективно, сколь и санкции, с. 456 вводимые выгравированной на ней нормой¹³. Бронзовая таблица была не просто материальным носителем текста, а воплощенным символом документа. Судьбы таблицы и выгравированного на ней текста были связаны друг с другом неразрывными нитями: так, например, соглашение считалось вступившим в действие лишь с момента его гравировки на таблице и, соответственно, договор терял свою силу, если таблица с его текстом оказывалась повреждена или уничтожена. Известно, что после пожара Капитолия в 69 г. н. э., во время которого сгорело более 3 тысяч хранившихся в храме бронзовых таблиц, император Веспасиан предпринял беспрецедентные усилия по их восстановлению по сохранившимся частным спискам (Suet. Vesp. 8.5; Tac. Hist. VI.40)¹⁴.

По мнению Келли Вилльямсон, одного из наиболее авторитетных специалистов по этой теме, центральным пунктом столкновений и конфликтов исследователей обоих направлений является вопрос о том, следует ли считать античные публичные надписи документом, для которого характерен ориентированный на извлечение смысла способ восприятия, или монументом, предназначенным для создания у зрителей эмоционального образа¹⁵. Хотя их противопоставление друг другу кажется британской исследовательнице излишне радикальной постановкой проблемы, следует все же отметить, что в тех ситуациях, когда между языком надписей и теми, кто их должен был читать, существовал барьер непонимания, на смену смысловому типу восприятия документа действительно приходил визуальный. Неграмотный зритель, не владеющий языком, на котором составлена надпись, без сомнений, будет воспринимать ее как образ, соединенный в единое целое с формой и фоном надписи. Соответственно, носитель надписи, а также знаки, используемые для письма, и технология их нанесения при этом обретают самостоятельное, независимое от текста значение. Подобное нерасчлененное понимание надписи как образа, цельного носителя информации, кажется, вообще является характерным для культур традиционных обществ¹⁶. Вероятно, именно так первоначально воспринимало римские надписи провинциальное население, не владевшие латинским языком и в массе своей вовсе бесписьменное.

Отталкиваясь от сходных предпосылок, Фиона Роуз в своей статье «Текст и образ в Кельтиберии» предложила интересную модель адаптации письменности и приспособления ее к принятому в варварском обществе словарю визуальных образов. На материале кельтиберских с. 457надгробных стел II в. до н. э. — I в. н. э. она убедительно доказала, что романизация местной культуры сопровождалась не просто принятием в этот словарь новых символов, но значительными изменениями принятого способа восприятия памятников в целом. Этот процесс эволюции автором был рассмотрен как изменение соотношения текста и фона или материального носителя надписи. На первоначальной стадии процесса характерным для местной культуры являлось визуальное восприятие памятника. Основную символическую функцию монумента выполняло идеализированное изображение усопшего на стеле. Подписанное здесь же его имя являлось лишь вспомогательным атрибутом, позволявшим соотнести обобщенный героизированный облик с конкретным индивидом. Со временем эта система соотношения изменилась и эпитафия с перечислением имени, возраста и заслуг покойного стала восприниматься как основной элемент надгробия, а типовое изображение стало играть при нем вспомогательную роль. Подобный способ видения монументов, преимущественно ориентированный на восприятие текста, был также характерен для большинства римских провинций эпохи Империи¹⁷.

Данное исследование заслуживает серьезного внимания и высокой оценки. На материале местных надписей Фиона Роуз разработала модель, которая позволяет исследовать одну из интереснейших сторон процесса романизации — эволюцию местной письменности. От аналогичных работ ее отличает своеобразная перспектива исследования, при которой процесс романизации рассматривается как бы изнутри и со стороны провинциалов. Хотя заявленные автором задачи исследования носят намеренно ограниченный характер, по моему мнению, их адекватность не ограничивается таким специфическим видом документов, как надгробия, но также распространяется на другие эпиграфические памятники региона, которые демонстрируют те же изменения. В фокус исследования попадают примерно II—I вв. до н. э., на протяжении которых произошли не только резкое увеличение общего количества памятников письменности и радикальные изменения в их языке, но изменился сам процесс восприятия надписей в целом. Результаты исследования убедительно свидетельствуют, что, по мере того, как надписи становились привычным элементом реальности, преобладавший ранее образный способ их восприятия сменился смысловым, а сами надписи проделали эволюционный путь от памятника к документу. Представленная работа является попыткой продолжить данную линию исследования и проверить справедливость выводов на другом материале.

В данной статье анализируются преимущественно кельтиберские надписи на бронзовых тессерах и таблицах, т. н. tesserae hospitalis¹⁸. К с. 458настоящему времени известно около тридцати документов подобного типа¹⁹. Большинство представляют собой фигурные жетоны с рельефной лицевой поверхностью и плоской тыльной стороной, размером 5—20 см. Материалом для тессер Центральной Испании служит бронза, что отличает их от тессер южной и юго-восточной иберийской части Испании, где традиционно использовали жетоны из свинца²⁰. Как свидетельствует античная письменная традиция, древнейшие tesserae hospitales имели вид соединенных в рукопожатии ладоней — жеста, издревле символизирующего согласие (Tac. Hist. I.42). Подобное изображение было найдено в Паредес де Нава (Паленсия) и ныне хранится в музее Паленсии. Формы других тессер напоминают изображения животных, возможно, тотемического происхождения: быков, лошадей, кабанов. Изображения подобного типа известны по находкам из Фасос де Байона (Куэнка), Сасамона (Бургос), Монреал де Ариса (Сарагоса) и других мест²¹. Для континентальной Месеты кажется весьма странной форма тессеры из Монреал де Ариса (Сарагоса), изготовленной в виде дельфина²². Однако изображения дельфина на монетах этого региона свидетельствуют о каком-то символическом значении этой формы. То же самое можно сказать о недавно обнаруженной необычной тессере в виде коршуна из Пойо де Мара (Замора), форма которой перекликается с изображением на монетах (рис. 2)²³.

Из 30 опубликованных кельтиберских тессер две трети находок, относящихся ко II—I вв. до н. э., имеют зооморфную форму²⁴. По ходу времени им на смену приходят составленные на латыни таблицы прямоугольной формы, находки которых встречаются также и в других западных провинциях империи. В их ряду Испания занимает особенное положение, поскольку отсюда происходит более половины из общего числа находок. Большую часть таблиц, найденных в разных частях империи, объединяет определенное единство формы. Как правило, их высота немного больше ширины, размеры 0,35×0,28 м считаются наиболее распространенными. Вариации формы включают прибавление трапециевидных боковых крылышек. Иногда верхняя грань таблицы надстраивается равнобедренным треугольником, придающим ей пятиугольную форму. На роскошно выполненной таблице из Луго с. 459 (Галисия) эта надстройка выполнены в виде крыши, которую сбоку поддерживают две колонны. Сама таблица имеет вид портика, в глубине которого находится алтарь с выставленным в нем текстом посвящения²⁵. Подобное оформление является скорее исключением из общего правила, поскольку большинство таблиц лишены дополнительных украшений. Обычно изготавливавший таблицу мастер ограничивался тем, что полировал плоскую поверхность бронзового листа. Для крепления на поверхность стены в углах таблицы проделывались отверстия для гвоздей. Их отсутствие в некоторых экземплярах свидетельствует о том, что с этой же целью бронзовый лист могли помещать в деревянную раму и подвешивать на креплении, подобно современным картинам²⁶.

Tesserae hospitales являлись важной частью ритуала гостеприимства. Их изготавливали по случаю заключения соглашения (Liv. XXV.18; Cic. Verr. II.36; Flaut. Cist. 503). Используемый Плавтом термин symbolum предполагает, что тессеры изготавливались в двойном экземпляре, каждый из которых принадлежал одному из участников договора (Flaut. Bac. 265; Ps. 55, 753, 1201). При заключении соглашения партнеры должны были ими обмениваться и в дальнейшем хранить каждый свой экземпляр как память о договоре. Местом хранения тессер являлись дома гостеприимцев. На эту практику указывает фрагмент текста тессеры из Кордубы: tabula hospitala incisa hoc decreto in domo sua posito²⁷. Многие тессеры имеют отверстия, предназначенные для гвоздей, которыми изображение крепилось к стене. Обычно их не более двух, однако изображение кабана на тессере из Уксамы содержит три отверстия: первое на месте глаза животного, второе в холке, третье в левой ноге. О том, что это отверстия для гвоздей, свидетельствуют следы скола на одном из них, полученные, вероятно, в результате неудачной попытки закрепить тессеру на месте²⁸. В эпоху империи тессеры вывешивали на стены специального помещения для хранения документов, tablinum (Fest. 356 M; Plin. Nat. hist. XXXV.7). Когда в Риме в 1558 г. были обнаружены прекрасно сохранившиеся остатки дома, некогда принадлежавшего семье Помпониев Бассов, оказалось, что на стенах таблинума все еще висели бронзовые таблицы с договорами о гостеприимстве и клиентеле²⁹. Тессеры с текстом коллективных соглашений, так называемые hospitium publicum, могли вывешиваться на стенах храмов или других публичных зданий, где они хранились наряду с другими документами: законами, постановлениями магистратов, привилегиями частного и общественного характера, ритуальными с. 460посвящениями и т. д. Известно, например, что в храме на Капитолии одновременно хранилось более 3 тысяч подобных таблиц³⁰.